Она из того поколения гимнасток, что были на зависть всем — и прошлым, и нынешним. «Если возьмем Олимпиаду в Мехико, в Мюнхене, в Монреале, когда мы на две головы были выше остальных, — такой гимнастики уже не будет», — Любовь Андрианова-Бурда знает, о чем говорит. Двукратная олимпийская чемпионка, чемпионка мира, член женского технического комитета ФИЖ, судья международной категории, жена неповторимого Николая Андрианова.
ТЕКСТ ОКСАНА ТОНКАЧЕЕВА
ФОТО: ЕЛЕНА МИХАЙЛОВА, ДМИТРИЙ ЖДАНОВИЧ, АЛЕКСАНДР ДМИТРЕВСКИЙ из личного архива АНДРИАНОВЫХ

— Вы — одна из самых известных судей в мировой спортивной гимнастике. Судейская карьера вас всегда привлекала?
Да я, честно говоря, специально ее и не выбирала. Сразу после спорта переключилась на семью, детей, а снова в зал пришла, потому что там вся моя жизнь была. Начала тренировать, и довольно успешно. Девочки мои были лучшими в школе, попали в сборную России. Но одной работать тяжело. Ты уезжаешь с кем-то, а группа остается. Бригадой все-таки выгоднее. Ну, а если вас хотя бы двое, то, почему один не тренер, а второй не судья? Еще эффективнее. Начала изучать судейство. Лидия Гавриловна Иванова очень много мне в этом деле помогала, везде ведь свои нюансы есть. И пошло, пошло... Потом появился еще и техком.

— Обычно спортсмены и тренеры в любых видах спорта технические комитеты в международных федерациях больше ругают, чем хвалят. А вы сами можете назвать, например, в чем сегодня самый большой минус женской гимнастики?
Нас ругают, что она стала более спортивная, не такая артистичная. Я с этим соглашусь. Но, поймите, прогресс ведь невозможно остановить. Бежали 100-ме-тровку за 10 секунд, потом за 9,9 потом за 9,8... И у нас так же. Ведь отбор в спортивную гимнастику очень специфичен. Мы подбираем маленьких, худеньких, юрких, которые могут сделать красивую сложную гимнастику. А что такое артистичность? Это такая индивидуальность! Кто-то приходит в зал — и по лицу, движениям сразу видно: артистка. А кому-то это вообще не дано. И берет он сложностью. И нельзя сказать, что это плохая гимнастика. Здесь надо найти золотую середину, чтобы были не обижены те девочки, которые делают сложнейшие элементы, и те, которые больше танцуют. А золотая середина — это очень сложно. Вот взять ту же Ребекку Бросс — уверенная, красивая, и не могу сказать, что артистична. Но ведь и не проигрывает из-за этого, потому что преподносит себя мощью и скоростными качествами. Могу выделить Настю Люкин, которая была, можно сказать, само совершенство. Можно назвать Лилию Подкопаеву, нашу Свету Хоркину — это всегда и заводящее публику выступление было, и в то же время все сложно. Мустафина Алия — вообще гимнастка, которая родилась покорять мир. И все же, никуда не денешься от того, что у нас субъективный вид спорта.

— Судьям тоже трудно оставаться беспристрастными?
Не получается. Казалось бы, я сегодня оценки уже не ставлю, контролирую работу судей, но все равно, когда выходит наша команда на снаряд, вы не представляете, что в душе творится. Сердце у меня ... я не знаю, где оно стучит. Потому что это НАШЕ. Хочешь, не хочешь, кем бы ты ни был, — НАШЕ. Вот нам говорят: «Вы — судьи ФИЖ, а не страны». Да, нет. Нет у нас нейтрального судейства. Его просто быть не может. Все равно эмоции верх берут.

— Свои эмоции на соревнованиях хорошо помните?
Все сглаживается, конечно. Настолько мы еще юные были... В 15 лет на первую Олимпиаду в Мехико я и Люба Турищева поехали по специальному допуску. Потом за мужа сколько Олимпиад болела! Потом, как судья, столько их прошла. В Мексике, помню, очень переживала за свою фамилию. Переводится-то она не очень-то хорошо, и меня этим — Бурда-бурда — часто поддевали. А Саша Медведь, борец-тяжеловес меня все оберегал, успокаивал: «Да ты не волнуйся, все хорошо будет!», и протягивал свою могучую руку. И так это трогательно было: он такой большой, а я такая маленькая.
Вообще, первое, что бросалось всем в глаза — у нас была очень дружная команда. Именно команда. Мы друг за друга и поболеть успевали, и порадоваться, и переживали, если что не так. В Мюнхене я всю ночь просидела после соревнований в специальном боксе, сдавая допинг-контроль. Гимнастика — это же сплошной режим. Лишней капли жидкости нельзя было допустить. Вот и нечем мне было сдавать. А наутро нас в олимпийской деревне чествовали, звания заслуженных мастеров вручали. И тут я прибегаю, а меня буквально каждый спрашивает: «Ну, получилось?».
А страшное, расстрел спортсменов, забудешь разве? Мы уже уехали в тот момент на показательные выступления по Германии... Но одно из самых ярких воспоминаний тех времен, повторю, — ощущение единства команды. Хоть и говорят, что у нас вид спорта, где каждый сам за себя, все равно, считаю, самая главная медаль — командная. Когда команду выигрываешь, нас уже воспринимают так: это — сила.

—А «вертушка Бурды» снится?
Редко, почему-то во сне я чаще на бревне выступаю. А вертушка... Помню, как мы впервые на Спартакиаде СССР этот поворот показали. Еще на разминке все шеп¬тались: «Штукман привез новое чудо». Конечно, это было, как бомба, немножко уже другая гимнастика. А вот, как придумали эту вертушку, точно не помню. Юрий Эдуардович говорил: «Ну-ка, продолжи этот поворот, оттолкнись. Что мы можем, где схватиться? А если еще доба-вить?»... Наверное, это больше как игра начиналось.

— Страха не было?
Никогда не считала себя трусихой, и бесстрашной тоже. Это глупость. Но был у меня такой чертенок в голове... Любила идти на риск, любила кураж. И терпеть не могла монотонную работу. Штукман всегда искал компромисс: «Не надо делать десять раз, сделай идеально четыре, и хватит».
Если сравнивать с тем, что девочки показывают на помосте сегодня, наша гимнастика не сложная была, но не забывайте — уже другие снаряды, да все другое. Мы выступали на таких деревяшках... Сейчас гимнастки выходят — это же красота! Какой купальник, какой костюм, как она причесана! Мы же за счастье считали получить шерстяной спортивный костюм, синий. Или купальник. В нем было и жарко и неудобно, но для нас это было все: мы оделись, счастье! А в сборную попасть... Это тоже было все! Я часто с девчонками сегодня разговариваю — чуть что, начинается: мы устали, я не хочу, нам это уже не надо... Я не понимаю: как это для них не престижно в сборную попасть? Как это ей все равно — поедет она на Европу или нет? Для меня это дико. Да, спортсмены другие сегодня. Не плохие, просто другие. Но вот тот патриотизм, стремление победить, во что бы то ни стало, мы все-таки немножко потеряли.

—Люба, а сыновья ваши с гимнастикой связаны крепко?
Сергей и Владимир были гимнастами. Не случайно, конечно, потому что мама и папа всегда в зале, хочешь не хочешь, и детей приведешь с собой. Вопрос начать ли заниматься гимнастикой даже и не стоял. Это, как ходить, читать научиться, — все само собой должно было получиться. И получилось. Они были... живчики такие. Координированные. Оба и в молодежную сборную входили, и места высокие занимали, но потом какой-то лимит свой, видимо, исчерпали.

—Для вас с Николаем было важно, чтобы они добились на помосте больших успехов?
Как мы с Колей ни старались избегать всяческих сравнений, но дети как-то признались, что наше прошлое их все равно «придавливало». Они, бывало, и сами говорили: «Нас всегда будут срав-нивать с вами». А тут еще кто-то нет-нет, да напоминал: «А вот папа твой делал, а вот мама»! Им не хотелось, конечно, быть хуже, а лучше по каким-то причинам не получалось. Они очень переживали. А мы радовались, когда все им удавалось, когда какие-то медали зарабатывали, но это не было самоцелью, получалось все само собой, шаг за шагом. В какой-то момент старший переболел желтухой, нужно было сильно ограничивать нагрузки, младший — в рост пошел. Так и закончили. Сергей потом выступал в московском цирке, там тогда несколько гимнастов собрались, и долгое время был у них свой номер на перекладине. Сейчас в Японии работает, тренером. В том же клубе, у Цукахары, где работал Николай. Он еще при жизни передал сыну свое место. Володя, младший, тоже поначалу институт физкультуры закончил, но дальше в спорт не пошел, занялся коммерцией.
И, знаете, это как раз тот случай, когда человек все равно остался в гимнастике. Он и все соревнования наши старается не пропускать, и в курсе того, что и где у нас происходит... Все равно это наша жизнь, здесь трудно остаться равнодушным.

—А внуки есть?
Да, Максим, от младшего сына. Идет в этом году в школу. Гимнастикой занимается пока на начальном этапе, пока ему нравится. Не могу сказать, что «горит», как это у нас было. У нас ведь все было понятно и четко. Гимнастика? Значит, в гимнастику—с головой. Но сейчас ведь и дети другие, и выбор у них больше. Он уже и танцами бальными занимался, и много разных занятий перепробовал, а сейчас у него гимнастика.

— Вы родились и выросли в Воронеже. Большую часть жизни прожили во Владимире, часто бываете в Москве. Где все-таки ваш дом сегодня?
Наверное, дом там, где дети, внуки... Дети во Владимире. Там и школа любимая, в которую всегда захожу, когда приезжаю. Я люблю бывать в Москве, мне здесь нравится, но это, скорее, перевалочный пункт, где я останавливаюсь. В Воронеже — брат, мама, там я родилась. Не могу сказать, где мой дом, честное слово. Люблю Владимир, потому что это — целая жизнь, с ней много связано. Не могу не любить Воронеж, там, помимо родных, еще жива моя первая тренер Вера Захаровна Пенкина, которая и привела меня в гимнастику... Она уже передала меня Юрию Штукману, а я долго еще продолжала ходить и к ней на тренировки. Не могла представить, как это — первый тренер, а я ее брошу? Кстати, жена Штукмана, Римма Алексеевна, работает в нашей воронежской школе. Возраст уже серьезный, но без гимнастики сегодня такие люди не могут. Да они и нужны в зале. Это ведь они подстегивают молодежь, они подсказывают. Нехватка тренерских кадров сегодня самый главный наш бич. Уходят такие асы, на которых все держалось... А молодые — они спешат немножко, хотят быстрее получить результат, но этому тоже надо учиться. Где-то надо выждать, где-то потерпеть, а это только опыт, только время.

—А как сегодня дела во Владимирской школе?
Что мне не нравится — ушла некоторая преемственность, традиция растить своих, владимирских гимнастов. Сейчас многие школы с этой проблемой сталкиваются. Берут готового спортсмена, второй город ему приписывают, и сдает он «зачеты» туда и сюда. У меня такое ощущение, что тренеры на этот путь уже заранее настроены: лучше взять, чем воспитать. Потому что довести до высокого уровня легче, а вот поставить на ноги не так-то просто, особенно в мужской гимнастике. Она в этом смысле очень долгая. А тут где-то ты договорился, кто-то сам к тебе попросился... Пожалуй, Юра Рязанов был последним нашим, настоящим, владимирским. Все-таки, когда выступали «родные» владимирские ребята или девчонки, — их сразу было видно. И заслуга тренеров, школы, города была видна.

— Рассказывают, что из большой коллекции ваших с Николаем наград ни одна из них никогда не висела в вашем доме, это правда?
Да, до сих пор лежат в большой спортивной сумке. Мы никогда не делали из этого культа. Вот сейчас была в Ростове, стали меня на одной встрече представлять: «познакомьтесь, двукратная олимпийская чемпионка», а мне как-то неуютно. Не люблю я это. И Николай не любил. Многие на похоронах говорили: «Это человек, который за свою жизнь ничего не попросил». И я считаю, что за это его будут уважать еще больше.

...Во Владимире само отношение к нам городских властей было замечательным. Нас и поженили не в ЗАГСЕ, а в ресторане. Сам мэр города расписал, вручил сразу ключи от квартиры... Да, наверное, мы были звездочками, это понятно. Но сами никогда этого не показывали.

— Красивая, наверное, была свадьба?
Очень. Хотя не могу сказать, что платье на мне какое-то особенное было. Фата — да, очень красивая была. Мы ее с подругами придумали, сами из сеточки белой сшили. Она накрахмаленная, высокая такая получилась, Коля, он же невысокого роста был, все переживал до последнего: смотри, говорил, туфли на каблуках не смей надевать.

— Чем Николай вас покорил?
Он не был красавцем, но настолько обаятельным... И в нем тоже сидел чертенок. Я очень люблю одну фотографию: эта улыбка хитрющая, глаза с хитринкой. На этом снимке он весь. Очень добрый. За всю жизнь я от него ни в чем не знала отказа. Хотя, никогда ничего лишнего и не просила: ни он, ни я не были избалованными. А дома деньги никогда не прятали, они на виду лежали, нужно тебе — возьми.

Доброта, скромность, легкость... В нем все как-то органично складывалось. Так и в гимнастике. Легкость, красота линий, сложность — он же первым исполнил три сальто с перекладины. Риск в нем был, азарт и легкость. Ему многое легко давалось, и очень многое было дано.

—Говорят, Андрианов очень нестабильно выступал, а когда влюбился в вас, просто преобразился на помосте.
Не могу сделать такие выводы, но одно скажу: конечно, он любил меня до последнего часа. И он был хорошим отцом.
Самый трудный период в нашей жизни наступил, когда произошла денежная реформа. Мы уже встали на ноги, какие-то деньги насобирали, детям откладывали, и вдруг в один момент все обесценилось до нуля. А мы ведь прошли тот период, когда могли зарабатывать, как раньше. И что? Медали свои продавать? То, что Коля уехал работать в Японию, это была вынужденная мера.

— Японцы же его и до этого не раз приглашали?
Да, Цукахара устраивал что-то типа симпозиума «Гимнастика будущего». Пригласил нас, Белла Кароли, мы ездили по всей Японии, читали лекции. И в конце Мицуо предложил нам обоим: «Не хотите поработать»? Но я даже и не рассматривала такую возможность, у меня на тот период девчонки были хорошие, и я уже вливалась в судейство. Николай тоже отказался. Он был президентом российской федерации гимнастики, а когда произошел распад Союза, пришел к Леониду Аркаеву и сказал честно: «Не мое это — быть президентом. Давай, лучше ты — президентом, а я — тренером». Но потом приглашения стать тренером сборной так и не последовало. И куда идти? Мы приняли решение: он едет, я остаюсь. Хотя, считаю, Коля намного больше принес бы пользы здесь. Ведь результаты его мальчишек, когда он был старшим тренером молодежки, говорили сами за себя — Коробчинский, Беленький, Билозерчев, Артемов, Щербо... Их только во взрослую команду передавали, они выходили и делали Олимпиаду. Но не сложилось, не срослось.

— Никогда не задумывались, откуда в нем столь редкое сочетание — хороший спортсмен и хороший тренер?
А вы знаете, он, когда был спортсменом, практически не учил элементы. Он их сразу проживал. Встает утром и говорит: «Слушай, Люб, а вот я такой элемент сегодня сделаю». Я ему: «Как сделаешь»?
А он: «Я видел во сне, я все сделаю». И делал. Настолько у него было развито мышечное ощущение, что он мог в голове все прокрутить, подойти к снаряду и сделать. Он и мне очень помогал. После своей тренировки приходил ко мне на тренировку и работал с девчонками.

Знаете, Цукахара не смог на похороны приехать, приехал после 9-го дня, привез мне большую коробку с записями песен, которые Коля любил петь под караоке, пошел на кладбище. Так плакал... Просил прощения, что не получилось навестить Колю, пока он болел.

—Болезнь как-то можно было предотвратить?

Уже вернувшись из Японии домой, Николай стал ходить, как-то покачиваясь. Говорят, еще в Японии часто терял сознание. Естественно, он об этом не рассказывал. Начал обследоваться. Врачи сначала сказали, что эта разбалансировка мышц связана с заболеванием мозжечка. Что надо поддерживать себя лечебной физкультурой. Потом выяснилось, что это редкое заболевание было у Коли на генетическом уровне. Он все время спрашивал: почему я? И боролся. Мы же, спортсмены, не любим ходить по врачам. А тут и пить совсем перестал, сказали ему бросить курить — бросил. В Германии врачи подтвердили, что процесс уже не остановить, надо делать специальные упражнения. Ему становилось все хуже и хуже. Ничего конкретного ни от кого мы не могли добиться — что делать? Как лечить? Написали на сайт Путину и Медведеву. Такой человек погибает, надо же что-то делать! Прислали делегацию профессоров, специалистов по этой болезни, и тогда уже приговор прозвучал окончательно: редкое неврологическое заболевание. Это неизлечимо. И с 2006-го года у нас начались больницы, доктора, больницы, доктора... Коля сначала пытался вставать из коляски, потом уже лежал, потом уже не двигался совсем. В последнее время речь у него пропала, хотя понимал он все прекрасно. Долго он мучился, очень долго. И просил всегда что-то сделать. Не жаловался никогда, нет. Это знаете, как крик души был, наверное. А потом тут же: «Да, может быть, я выйду сейчас, мы там бассейн сделаем». Он все равно боролся, боролся до последнего.

— Какие свои победы он ценил особенно?
Самая счастливая медаль для него за Монреаль. Это была его Олимпиада. Он был на ней король. Настолько это было красиво. Самая трудная — последняя, московская, когда уже травмы пошли, когда уже болела ключица, и эта медаль — самая дорогая.

Очень, конечно, хотелось бы, чтобы сын наш все-таки влился в школу. Очень хочется, чтобы продолжилась фамилия Андриановых во Владимире, именно как фамилия, связанная с гимнастикой. Не знаю, в каком качестве, но очень хочется.